Введение в феноменологию Эдмунда Гуссерля - Роман Витольд Ингарден

то же время должен все-таки произойти еще один переворот. То, что я актуально делаю, то есть мое имманентное, направленное на мои переживания восприятие, анализ данного в нем и т.д., я снова должен проделывать совершенно серьезно, то есть в естественной тетической установке. Ведь именно этого требует Гуссерль, не правда ли? Иначе он не смог бы заниматься феноменологией как наукой.

Итак, это первая группа вопросов, относящихся к структуре и функции редукции. Я думаю, мы должны признать наличие — речь идет об одном акте и существует множество таких актов, и того, и другого: когда мы возвращаемся к <философскому> труду, и, кроме того, существует некая устойчивая установка. Как такое возможно, — это уже другой вопрос. Это каждый должен узнать, обратившись к себе самому.

Второй вопрос — вопрос, тотчас же становящийся предметом спора — звучит так: является ли трансцендентальная редукция, которая, разумеется, является достаточным условием для определенного философского исследования, также и необходимым условием для всякого философского исследования? Многие мои друзья, старшие друзья, держались такого мнения: ну хорошо, давайте проделаем эту редукцию и предположим, что нам удалось описать, проанализировать чистое сознание, понять функции различных переживаний, понять действия, которые осуществляются посредством этих функций. Наконец, приходит момент, когда мы уже знаем, каково то, что происходит в моем сознании, если я, например, вижу сейчас этот зал и обращаюсь с ним как с реальностью. И так это распространяется на весь мир. Итак, я проанализировал познание реального мира, причем — скажем для начала, чтобы упростить ситуацию — физического мира. Что потом? Тогда я все время занимался анализом познавательных операций, действий, познавательных действий. Все это в определенном смысле теория познания, просто развивают ее на основе чистого сознания и в пределах имманентного. Но должен ли я теперь просто сказать: итак, мне удалось показать, что конституирование физической вещи в этих восприятиях правомерно, а значит, пришло время положить конец всей этой философской проблематике? Или же я должен сказать: нет, это еще не конец. Даже если познание разворачивается <во> внутреннем восприятии именно так, и если оно правомерно, то что это значит? Это значит, что то, что установлено здесь на основе опыта, действительно таково, каким оно постигается. Не так ли? И конечный вывод гласит: существует мир вещей, который был проанализирован в чувственном опыте. Можно ли сделать так просто? Или же здесь <еще> имеются какие-то сложности? Во всяком случае, встает такой вопрос: Для чего же мы развернули весь этот анализ чистого сознания — эти аналитические исследования того, как это происходит при познании, какое функции при этом [используются]. Ну конечно, для того, чтобы знать, действительно ли мир существует и как он существует. Ведь это и было тем, что нас волновало, не правда ли? Таким образом, после проведения всего анализа открывается постулат {о необходимости} прийти к какому-то метафизическому решению. Не так ли? Или, по крайней мере, к онтологическому решению — ведь онтологии тоже помещены в скобки, как выяснилось. Так может быть редукция есть лишь какая-то необходимая фаза философствования? И тогда в какой-то момент она должна быть устранена? Ведь нужно же в конце концов решиться выносить суждения о мире и заниматься метафизикой и онтологией, что тем более важно, что ведь и весь феноменологический анализ при условии редукции проводится все-таки эйдетически. Он проводится не на индивидах, не на осуществляемых в данный момент восприятиях. И то, что я в итоге получаю <в качестве результат анализа,> это, если оно носит позитивный характер, только следующее: в принципе возможно, что некий опыт, по своей сущности протекающий так-то и так-то, ведет к позитивному результату. Этим еще не сказано, действительно ли то, что я делаю фактически, является таким опытом. Не правда ли? Этим еще не сказано и то, с чем я индивидуально имею дело в этом мире — является ли оно действительно реальным и наделенным теми качествами, как это мне является сейчас in individuo? В феноменологии речь всегда идет только о неком возможном мире — возможном реальном мире. Но это в конечном счете интересует меня весьма мало. Ведь я хочу знать, каков в действительности именно этот мир, тот, в котором я еще живу.

Каким был ответ Гуссерля? Сейчас я уже не знаю точно, действительно ли он мне сказал это лично, или же об этом я только прочитал у него. <По Гуссерлю,> нет необходимости устранять редукцию, возвращаться к естественной установке и углубляться в метафизику. Ибо все необходимое уже дает анализ, проводимый под знаком редукции. Редукция — это необходимое для всякой философии, причем необходимое во все времена условие философствования о бытии. Результаты, добытые в этой установке, разрешают все, все проблемы, и уже не возникает никакой нужды в метафизике. Ибо в определенном смысле то решение, которого мы достигаем в этой области, уже есть метафизическое решение. И, разумеется, ясно: если решение носит трансцендентально-идеалистический характер, если реальность есть ничто иное как коррелят бесконечного многообразия определенным образом упорядоченных восприятий и мыслительных операций, тогда, конечно, все можно найти уже в ходе анализа чистого сознания в акте и в корреляте. Лишь одно верно, о чем говорили уже неокантианцы: задача эта бесконечна. Но эффект все же однозначен. Так вот, это был еще один спорный пункт в дискуссиях между Гуссерлем и некоторыми из его более старых учеников. Потому что поздние ученики Гуссерля, т.е. его ученики фрайбургского периода, уже не видели здесь никаких трудностей, они как бы полностью вошли в фарватер трансцендентальной феноменологии и были убеждены, что здесь все в порядке, что сделать тут ничего больше нельзя. Впрочем, такая ситуация продолжалась недолго. В конце концов в развитии так называемой фрайбургской феноменологической школы произошла катастрофа. Причиной было влияние Хайдеггера, который ввел совершенно новую проблематику, более понятную и более близкую молодым людям того времени, поскольку он принадлежал к тому же послевоенному поколению и потому намного успешнее находил общий язык с молодежью, вернувшейся с войны. Хайдеггер безусловно обладал и большим ораторским даром, чем Гуссерль. Возникли сложности. Те проблемы, которые раньше благодаря «Логическим исследованиям» и первому тому «Идей» были животрепещущими, по сути дела исчезли. Гуссерль, который после войны решительно обратился в трансцендентальный идеализм, с новыми учениками не встречал в области трансцендентальной редукции никаких затруднений. Когда осенью 1927 г. я приехал к Гуссерлю (я описываю разговор не с ним, а с одним из его учеников, который в то время был очень близок Гуссерлю, но это был не Хайдеггер), я поставил вопрос: как следует понимать